Я мгновенно усмотрел в этом глубоко интимное признание, из коего следовало, что за свой портер я должен заплатить сам.
– Вывод из твоего силлогизма ложен, – небрежно произнес я, – так как исходит из лицензионных посылок.
– Лицензионных – это точно, – ответил Келли, смачно сплюнув.
Увидев, что стрела моего остроумия пролетела мимо цели, я со спокойной душой вернул ее в сокровищницу моей мысли.
Мы уселись у Трогана, побросав на стулья наши пальто, раскинувшиеся в живописном и уютном беспорядке. Я вручил официанту шиллинг и два пенни, на которые он принес нам два стакана – каждый по имперской пинте – черного как смоль портера. Я поставил перед каждым из нас по стакану и углубился в размышления о торжественности момента. Впервые предстояло мне изведать вкус портера. Бесчисленное множество людей, с которыми мне приходилось разговаривать на эту тему, стремились внушить мне, что спиртные напитки и прочие интоксиканты отрицательно сказываются на чувствах и физиологии и что те, кто с ранних лет привыкает к стимуляторам, обречены влачить несчастную жизнь, пока ее не оборвет пьяное падение с лестницы, на нижних ступеньках которой пьянчуга и скончается, бесславно пуская пузыри в луже крови и блевотины. Один пожилой человек советовал мне тонизирующие прохладительные напитки как несравненное средство утоления жажды. Школьный учебник, который я прочел в двенадцать лет, лишь усугубил в моем представлении важность проблемы.
Отрывок из «Книги литературного чтения для старшеклассников», составленной членами Ирландского христианского братства. И в цветах, увивающих сверкающий кубок, снуют и шипят ядовитые гады.
Настоятель: – Что есть алкоголь? Все медицинские авторитеты гласят, что это двойная отрава – возбуждающий и наркотический яд. Как возбудитель он перегружает мозг, ускоряет деятельность сердца, вызывает отравление и ведет к омертвению тканей. Как наркотик он главным образом воздействует на нервную систему, а именно: подавляет чувствительность мозга, спинномозговой и вегетативной нервной системы; будучи же принят в чрезмерном количестве, может явиться причиной смерти. При систематическом употреблении алкоголя перегрузкам подвергаются и прочие органы, особенно легкие. Неся непосильное бремя, легкие атрофируются, вот почему столь многие любители хмельного страдают от особой формы легочной недостаточности, известной как алкогольная чахотка, многие и многие случаи которой мы, увы, можем наблюдать в наших больницах, где несчастные жертвы ожидают медленного, но верного наступления преждевременной смерти. Давно установленным фактом является и то, что алкоголь не просто не придает сил, но даже уменьшает их. Он расслабляет мышцы органов движения, вследствие чего они становятся менее энергичными. Мышечная депрессия часто сопровождается полным параличом всего тела, поскольку употребление спиртного расстраивает нервную систему в целом, а расстройство нервной системы делает тело подобным кораблю без руля и без ветрил – неподвижным, неуправляемым предметом. Алкоголь может использоваться в медицинской практике, на что есть все законные основания, но как только человек становится его жертвой, алкоголь превращается в страшного, безжалостного властелина, и человек оказывается в том поистине ужасающем состоянии, когда сила воли покидает его и он становится беспомощным идиотом, временами терзаемым раскаянием и отчаянием. Конец вышеизложенного.
С другой стороны, мои ровесники, имевшие привычку добровольно подвергать себя влиянию алкоголя, часто удивляли меня рассказами о своих необычных приключениях. Может быть, алкоголь и расстраивает умственные способности? – подумывал я. Но, быть может, это не лишено и приятности. Проверить все на собственном опыте казалось мне единственно надежным способом разрешить мои сомнения. Прекрасно сознавая, что это первый в моей жизни стакан, я осторожно провел пальцем по его краю, прежде чем поднять. При этом я подверг себя небольшому внутреннему допросу.
Суть допроса. Кто вы, мои грядущие друзья-сотрапезники? Где наши безумные пирушки? Какими изысканными яствами будем утолять мы прихотливый аттический вкус, каким тонким вином упиваться, заслушавшись игрой искусного лютниста или зачарованные бессмертными трелями, которые дивный голос будет исторгать в трепетном воздухе Тосканы? К какой безумной цели нас будет влечь? Какие свирели и тимпаны? Какой исступленный, неистовый экстаз?
– Ну, твое здоровье, – сказал Келли.
– Удачи, – откликнулся я.
Вкус портера был с кислинкой, но терпкий и сильный.
Келли произвел долгий звук, словно проколотый шар, из которого выходит воздух. Глянув на него краешком глаза, я сказал:
– Не одолеть тебе целую пинту.
Келли наклонился, так что лицо его оказалось совсем близко, и поглядел на меня своими незамутненно-ясными глазами.
– Послушай-ка, что я тебе скажу, – произнес он своим перекошенным ртом. – Пинта доброго портера – вот доза настоящего мужчины.
Несмотря на этот краткий панегирик, я довольно скоро обнаружил, что количество выпитого доброго портера находится в крайне неудовлетворительном соотношении с его отравляющим действием, и мое отношение к темной жидкости в бутылке – напитку, который я до сих пор предпочитаю всем остальным, несмотря на изнуряющие и болезненные приступы тошноты, в которые часто повергало меня множество выпитых бутылок, – становилось все задушевнее.
Однажды октябрьским вечером я продвигался домой, оставив на полу пивной на Парнелл-стрит галлон полупереваренного портера, и не без труда самостоятельно добрался до постели, в которой и провалялся три дня под тем предлогом, что простужен. Мне даже пришлось спрятать под матрасом свой костюм, так как он был прямым оскорблением по крайней мере для двух чувств и наводил на мысли о прямо противоположных причинах моей болезни, чем выдвинутые ранее.
Два чувства, о которых идет речь: зрение, обоняние.
Вечером третьего дня одного из моих приятелей, Бринсли, все же пустили ко мне. Он принес целую кипу самых разных книг и бумаг. Я пожаловался на здоровье, и Бринсли объяснил мне, что нынешняя погода не способствует улучшению самочувствия инвалидов... Он заметил, что в комнате как-то чуднo пахнет.
Описание моего приятеля: худой, темноволосый, нерешительный; интеллектуал; эпиграмматично немногословен; слабогрудый, бледный.
Глубоко втянув в себя воздух, я произвел клокочущий, похожий на ржание звук, отнюдь не вяжущийся с джентльменскими манерами.
– Прескверно себя чувствую, – сказал.
– Чудак ты человек, – ответил Бринсли.
– Да понимаешь, были мы тут с Шейдером Уордом в пивнушке на Парнелл-стрит. Дули портер пинтами. Ну, и так надулись, что стал я блевать и до того разблевался, что чуть глаза не лопнули. От костюма одно мокрое место осталось. Блевал и блевал, пока нечем стало.
– Неужто так оно и было? – спросил Бринсли.
– Послушай. – Я привстал, опершись на локоть. – Я говорил Шейдеру, говорил ему о Боге, о том, о сем, и вдруг почувствовал, будто в желудке у меня кто-то сидит, а теперь изо всех сил рвется наружу. Шейдер пытался было зажать мне рот, но попробуй заткни Ниагару. Господи, помилуй...
Бринсли коротко хохотнул.
– Я уж думал, я и желудок выблевал. А Шейдер говорит: ты, мол, блюй, блюй – легче станет. Как бы не так. Как домой добрался, и сам не помню.
– Но добрался же, – сказал Бринсли.
Я навзничь повалился на кровать, словно рассказ мой отнял у меня последние силы. Речь моя звучала натужно, как у представителя среднего класса или простого рабочего. Под прикрытием одеяла я лениво ткнул карандашом в свой пупок. Бринсли, стоя у окна, пофыркивал.
Характер пофыркиваний. Негромкие, выражающие личное мнение, как пишут в пьесах: в сторону.
– Над кем смеешься? – спросил я.
– Над тобой, над твоей книжкой и над твоим портером.
– Так ты прочел ту штуку о Финне? Ну, что я тебе давал?
– Конечно. Такой свинячий бред – даже забавно.
Я нашел, что это комплимент. Богоравный Финн. Бринсли обернулся и попросил сигарету. Я достал «чинарик» и протянул ему на своей сирой ладони.
– Вот все, что у меня есть, – произнес я, акцентируя патетические интонации.
– Клянусь Богом, чудак ты человек, – сказал Бринсли.
С этими словами он достал из кармана пачку шикарных сигарет и прикурил каждому из нас по штуке.
– Есть два способа заработать хорошие деньги, – Сказал он. – Написать книгу или опубликовать ее.
Это замечание неожиданно вызвало между нами Спор О Литературных Вопросах: о великих умерших и живых писателях, о характере современной поэзии, о пристрастиях издателей и о важности постоянно быть занятым литературной деятельностью, не предполагающей постоянной занятости. В полумраке моей комнаты звенели, скрещиваясь, как клинки, высокие, прекрасные слова, а имена великих русских писателей мы выговаривали с особой тщательностью. Острoты по мере надобности и уснащены цитатами на старофранцузском. Коснулись и психоанализа – впрочем, лишь вскользь. И тут я предпринял импровизированную и не совсем прямо шедшую к делу попытку объяснить природу собственных Сочинений, проникнуть в их эстетические глубины, постичь их суть, соль их сюжетов, их радость и печаль, их темную и светлую, как солнечный зайчик, сторону.
